Свидание
На другой день после посещения Терентьевой, около десяти часов вечера, Андрюшка ожидал ее у входных дверей Варшавского вокзала.
Теперь это был почтенный господин с седыми баками, в темных, с золотой оправой очках и цилиндре.
Он зорко оглядывал каждую входившую женщину и по временам бросал взгляд на часы, установленные над кассой.
Минутная стрелка переползла одиннадцать, а часовая приблизилась к тонкой цифре десять.
Вот они сравнялись, вот часы прозвенели звуком колокольчика, а ее все не было.
Солидный господин невольно выразил беспокойство, он вышел из вокзала и, остановившись на ступеньках, стал так же пристально вглядываться во всех подходивших и подъезжавших.
Стояла холодная лунная ночь. Месяц катился по гребню гигантской тучи, серебря ее края, то скрываясь за выступом, то повисая над пропастью.
Но ни среди подъезжавших, ни среди пешеходов ее не было. В душу Андрюшки впервые запало какое-то странное чувство, это было что-то вроде тоски. Между тем Елена Николаевна в этот самый момент только что выезжала из дому, задержанная объяснением с отцом.
Еще вчера, когда ушла из его дома полиция, явно намекая на амурную шалость его дочери, он, совершенно смущенный, прошел сперва в свой кабинет, а потом, когда в доме все затихло и только прислуга перешептывалась в разных отдаленных углах на тему необыкновенных событий этого проклятого дня, он тихо вышел из кабинета и прошел в будуар.
Елена Николаевна о чем-то оживленно беседовала с Катей. Старик вошел невзначай, и обе женщины слабо вскрикнули, заметив его на пороге беззвучно отворившейся двери.
– Выйди вон! – строго сказал старик горничной, а когда та, шуркнув платьем, скрылась, лицо его приняло смущенный, почти виноватый вид.
И было отчего.
Дочь глядела на него прямо в упор строгим и надменным взглядом, власть которого над собою он уже признал давно.
– Что это, Елена, такое делается у тебя тут… – начал было он, чувствуя необходимость сказать хоть что-нибудь.
– То, что нравится мне, – нагло отвечала дочь, – стало быть, то, что нужно.
И потом вдруг, схватив старика за руку и потрясая ею, быстро заговорила, с бледным лицом и сверкающими глазами:
– Вы хотите знать, влезал ли кто-нибудь ко мне в окно? Да, влезал. Вы, может быть, спросите кто? Он – тот, с кем мне не удалось повенчаться сегодня…
– Господи Иисусе! – пробормотал старик, свободной рукой закрывая лицо. – Этот негодяй, этот убийца… этот двойник…
– Что же вы хотите от меня? Я люблю его, кто бы он ни был…
– Елена!
– Я люблю…
– Дитя мое…
– Уйдите и вспомните о моей матери. У меня ее кровь… Если я люблю…
Старик схватился за край туалета, опрокинул флакончик с духами и, шатаясь, вышел за дверь.
На другой день он не виделся с дочерью. Он уехал с самого утра, но к вечеру, когда старый лакей доложил ему, что барышня собирается ехать куда-то, в потухших глазах его вспыхнула отчаянная решимость и он быстро пошел в будуар дочери.
Елена Николаевна стояла перед трюмо в накидке и шляпке, окутывая голову черной шелковой вуалью.
– Куда ты?!! – крикнул старик, но в голосе его вместо грозы прозвучало отчаяние.
Под вуалью раздался хохот, старик сделал шаг и, схватив дочь за руку, твердо проговорил:
– Я велю запереть двери и не пускать тебя.
Вуаль откинулась, и на него взглянули с бледного лица два злобно сверкающих глаза.
– Вы велите запереть двери? Ха-ха-ха! Это наивно! Вы?.. Ха-ха-ха!
Старик, недавно полный решимости, опять потерялся, и только одна мысль ярко озарила его голову: «Как она похожа теперь на мать!»
Однажды с нею там, в Париже, была у него ревнивая сценка. Она хотела бросить его и точно так же стояла пред ним с пылающими глазами и с откинутой черной вуалью.
– Скажи же, по крайней мере, куда ты идешь? – спросил старик. – Посмотри, ведь уже без десяти минут десять.
– Мне надо, – сказала Елена Николаевна и хотела пройти мимо старика к дверям.
Но старик оттолкнул ее, упал на колени и зарыдал.
– Елена, пощади меня на старости лет, не позорь моих седин, да кроме всего ты же знаешь, как я люблю тебя, как ты дорога мне.
Катя, находившаяся за драпировкой, смотрела на эту сцену глазами, полными слез…
Ей показалось обращение госпожи ее со стариком уж чересчур наглым.
– Ты идешь, наверное, к нему, – продолжал старик, вставая с колен, – но ведь его ищут, его свобода уже оценена, его травят как зверя, а ты хочешь стать с ним на одну доску, подвергнуться, быть может, тоже аресту, суду и позору…